Я вернулась вчера поздно вечером в Питер.

Приехала, а около дома – Александр. На руках у него покачивается спящий Ваня, а вокруг носится Маша и что-то напевает, в пухлой курточке и смешных штиблетах. И они оба, и Ваня, и Маша, с ним. Под колпаком его внимания, тепла. Они меня ещё не видели, а я смотрела на них издалека и улыбалась: как же я хочу туда, в этот ореол их близости, их сиюминутной идиллии. Я подошла ближе, ко мне бросилась Маша, проснулся и спустился на землю Ваня. Мгновениями позже я долго не могла оторваться от Саши, и мы стояли, теребя оба одной свободной рукой головы его племянников.

А потом мы вчетвером пошли домой. Пока я разбирала какие-то вещи, Саша уложил детей спать. А когда он вышел из комнаты, я улыбнулась:

- Ты будешь удивительным отцом. Будешь носить на руках свою любимую дочку, а мальчик… он так будет тобой гордиться.

- Буду ли, маленький? – Скрыл он свое сомнение ответной улыбкой.

- Будешь, Сашенька. Конечно, будешь.

- Не знаю. Мне 33, и мне осознание себя отцом чего-то так далеко и неизвестно. Но куда дальше от меня люди, которые отрицают появление ребенка как такового, это срабатывает на полное отторжение, сам себе удивился.

- Ну, мало ли, кто что думает. Пожить для себя, устроиться, не обременять ничем, а потом на это накладывается боязнь, что ребенок разрушит их тщательно выстроенный мирок.

- Ерунда. – Рьяно отмахнулся Саша, – отношения рушатся и без детей. Это вопрос желания их сохранить и смелости взять на себя ответственность.

- Моему папе было 35, когда я родилась.

- Вот и назвали тебя не по-человечески. – Ласково усмехнулся он, обнял меня смеющуюся и заговорил сверху, - представляешь, милый, быть родителями.

А я улыбалась ему в свитер, пахнущий кофе, и наконец сознавала, как же всё время, проведенное в Москве и забитое до отвала суетой, я хотела сюда, к нему.

Сюда.

Чтобы не нужно было отшучиваться и щериться. Искать нужные слова. Чему-то соответствовать.

Чтобы дышать в свитер. Полночи разговаривать обо всем, скатываясь с обыденности на философию и обратно с невероятно чувственного и высокого до неподобающе откровенных шуток. А оставшиеся полночи почти молчать, глядя на то, как рассвет спускается по стенам на простынь и танцует на коже.