Мы почти месяц прожили с Александром за городом.
Далеко. В деревянном доме, в котором так долго заряжались мобильные телефоны. На стенах то тут, то там иногда мелькали ящерицы, хоть Саша и убеждал меня, что это одна и та же - хозяюшка. Где можно было по утру есть ягоды, снимая их перепачканными их соком руками с куста или с земли. Где на мокрую кожу тут же лепились жужжащие комары. Скрипело крыльцо. А на кровалях были разноцветные покрывала.
Там был медленный интернет, который с такими усилиями вымучивал каждую страницу, что её потом было жалко закрывать. Да и то он был только на ноуте Александра. Я сидела со своим, переводила огромные тексты, и совсем не нужно было никакой связи с внешним миром. Хотя о чем же я? Причем здесь переводы? И внешний мир? Вот ерунда.
На велосипедах мы ездили до ближайшего магазина за сигаретами, неспешно и далеко. А можно было бежать по лесу, не разбирая дороги, куда гляза глядят. Бежать вперед. Перепрыгивая через ветки, отмахиваясь от насекомых. Просто бежать. Чтобы упасть потом на поляне на землю рядом и тяжело дышать, чувствуя приятную усталость. А вокруг тишина и жужжание, шорохи, запахи. И не было никого. Даже соседей. Даже машины было не вижно за кустом, так что, считайте, не было. Не было гонки, обязательств, приличий. Саша с утра мог пить любимый кофе с коньяком, а потом неспешно смотреть, как насекомые сбегаются на разлитую у крыльца сладость. А если он выбирался быстро из постели по утру, то на мой вопрос, доносящийся до него откуда-то из его подмышки "Ты куда?" он смеялся:
- Никуда, милый. Спи. Я сейчас.
- Ну, Саша.
- Вылить твое молоко из блюдца. Как будто ежики.
Он никуда не ушел, остался лежать и смотреть со мной на утро, неторопливо заглядывающее в окно. Но молока на крыльце не осталось. Я не знаю, успел ли его вылить Саша, или правда это был ежик. Или стадо ежиков. Я даже не стала спрашивать. Мы только улыбнулись, увидев пустое блюдце.
Мы покупали вино и сидели на пляже, под тенью деревьев, безо всякиз пледов, безо всего. И никаких планов. Только щёлк крышкой ноутбука, вот и закончен рабочий день. Можно идти. Куда? А куда угодно. Александр брал купленные этим летом удочки и пытался ловить рыбу. Я могла заняться чем угодно. Например, читать. Или нет, перебирать его волосы. Чем не занятие? И мы глубокомысленно смотрели в небо.
- Это обязательно, маленький, понимаешь? - говорил Александр. - Когда живешь на берегу, нужно первым делом научиться этому взгляду.
В кои-то веки прозрачный лак или его отсутствие на ногтях, что так умиляло Сашу. На руках никаких колец, только если ягодный сок. На шее также могут мерцать только капельки дождя, никаких бус и подвесок. Когда шел дождь, у меня привычно завивались волосы, и Саша смотрел пристально:
- Лени, ты кудрявая совсем крошечная. И глаза, как у олененка. Лени - мой олененок. Поцеловать тебя что ли?
Расслабленность. Спокойствие. Отсутствие мыслей о том, что на улице растрепались тщательно уложенные волосы или что ветер заглянул под легкомысленную юбку. Ничего такого. Только. Обласканная солнцем и друг другом блестящая кожа, мерцающий огонь в глазах, руки в ягодах и все настоящее. Концентрат жизни в тихом деревенском уединении, вот ведь как.
Слезы в глазах только от соленого ветра в лицо. А по утрам Саша умывал меня и себя холодной водой, а потом я целовала его в стекающие по лицу капли, пока его рука запутывалась в моих волосах. И никаких полотенец, почти.
Сосиски изысканно украшались Сашей еловыми веточками. Какая двусмысленность. Принимается. Смысл раз: Саша украшал сложное блюдо Сосиски, положив на тарелку еловую веточку. Смысл два: Саша украшал и делал приятной любую трапезу, просто будучи рядом. Так. А я нанизывала бутерброды на палочки, чтобы были канапе.
Саша целовал мои обветренные губы, и они переставали ныть. Мы танцевали на берегу, в стороны разлетался песок, а потом, например, начинался дождь. И мы продолжили танцевать. Или бежали домой, смеясь и промокнув до нитки. А ведь не нужно никаких лосьонов, придающих мерцающий блеск, по заверениям рекламы. Кремов, делающих кожу нежной, как у младенца. Нет ничего прекраснее кожи, намокшей под дождем, и прилипшей к ней одежды.
А порой можно было и вовсе не идти домой, и мы оставались на всю ночь на берегу. Говорили и считали звезды, сбиваясь и не волнуясь по этому поводу. Я рассказывала что-то, а Саша смеялся, что мне всегда есть что сказать.
- Всегда есть, о чем поболтать, - поправляла я. - А вот ты, что ни скажи, всё веско. И записать хочется в боязни не запомнить. А мое - так, мимо, мимолетом.
- Мимолетом, - усмехнулся Александр. - Ты счастье. Я раньше думал, что счастье - это особенность восприятия человеком мира. А сейчас мое счастье - это расстояние до тебя, только наоборот.
- Наоборот?
- Ну, Лени, ты же математик, и потом, логика у тебя, мой хороший, в крови! Я не буду объяснять. И, кстати, без упреков: я всё помню, милый, все твои "мимо". И то, как едва уловимо дрожала твоя рука, когда ты, проснувшись на следующее утро после нашего знакомства у меня, подносила руку с сигаретой к пепельнице на кухне.
У меня не хватает слов, я сбивчиво говорю про его синюю рубашку в тонкую полоску тем вечером, когда мы встретились, а он улыбается и, закрывая глаза рукой, перебивает:
- А ещё ты сегодня под утро спала на левом боку, и поэтому слева у тебя очаровательно загнулись ресницы.
Он открывает глаза, смотрит на меня и смеется, мол, а что я говорил. Я качаю головой и выдавливаю только:
- Как же я...
И не заканчиваю, ибо что такое слова? Саша это знает. И просто, смеясь, целует меня в ухо, а я щекочу его щеку ресницами. Вот и весь разговор.
Да чего тут говорить?
Только одно. Напоследок.
Из того, что врезается в память раз и навсегда: сбивчивое дыхание, полумрак, шуршание простыней, весь мир в этом клубке, глаза в сантиметрах, беспорядочные касания влажно-сухих губ и отскакивающие от натянутой горячей кожи капли прохладного дождя, врывающиеся сюда прямо из окна, откуда-то будто с луны.
Незабываемо.